НА СТЫКЕ КУЛЬТУР (111-11 ВВ. ДО Н. Э.)

В ходе длившихся столетиями войн трофеями римского народа становилось имущество побежденных, рассматриваемое как «добыча римского народа», — их земли, скот, а если противников захватывали на поле боя с оружием, то и они сами. Добычей становились и вражеские боги, не сумевшие защитить свой народ. Случалось, еще до решающего сражения римляне переманивали вражеских богов с помощью магических действий и уговоров, чтобы после взятия города перенести в Рим их статуи и подтем или другим именем водворить в своих храмах. Добычей римлян становились также обычаи недругов и их трудовые навыки. Большая часть того оружия, которое принято было называть римским, заимствована у врагов.
Но усвоение духовных ценностей и изобретений другого народа предполагает наличие определенного культурного уровня. Еще в III в. римляне унесли в качестве трофеев из одного захваченного ими на юге Италии греческого города мраморную плиту с делениями (солнечные часы) и, установив ее у себя на форуме, стали называть «нашими часами». Однажды в городе оказался чужестранец, ученый человек, обративший внимание на то, что полдень на римских часах не совпадает со временем вхождения солнца в зенит. До таких тонкостей, как широта, римляне, умевшие побеждать, не дошли, и были осмеяны как варвары.
В соприкосновении различных культур в 111—11 вв. римляне были берущей стороной. Они жили по чужому времени. Однако постепенно разрыв между римским временем и временем более развитых в культурном отношении народов — этрусков, эллинов и карфагенян — сокращался. От бездумного заимствования чужого культурного достояния римляне переходили к планомерному и сознательному его восприятию, к переводу на свою широту и долготу, к созданию собственной культуры.
Карфаген не должен быть разрушен. Когда перед Третьей Пунической войной едва ли не на каждом заседании сената Катон с маниакальным упорством твердил: «А все-таки я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен!» — слово «все-таки» предполагало, что у Катона был оппонент, доказывавший обратное. Имя этого оппонента известно: Сципион Назика. Это он говорил: «Карфаген не должен быть разрушен». Речь Назики не сохранилась. Но, судя по характеру этого человека, ставшего убийцей своего родственника Тиберия Гракха, он не призывал к милосердию, а приводил иные доводы в пользу сохранения Карфагена. Видимо, он считал концепцию «выжженной земли» ошибочной, опасаясь, что Разрушение Карфагена усилит воинственных нумидийцев, сдерживаемых Карфагеном (впоследствии так и случилось). Кроме того, этом свидетельствует рассказ о некоем римском проконсуле, который собрал афинских философов и, отчитав их за то, что они проводят жизнь в бесконечных спорах, предложил свое посредничество в примирении.
Рождение латинской литературы. В отличие от фил. >софи| занятие литературой представлялось римлянам второй половины III—первой половины II в. не столь бессмысленным, поскольку в ней уже тогда ощутили оружие, способное служить государству и воспитанию патриотизма. Время зарождения литературы в Риме совпадает с успехами и неудачами римского оружия в борьбе с Ганнибалом.
Среди творцов и родоначальников римской литературы не было ни одного римского имени. Мы видим среди них грека Андроника — вольноотпущенника из фамилии Ливиев, получивших) при освобождении родовое имя господина и ставшего Ливием Андроником, пунийца Теренция, тоже вольноотпущенника, не оставившего потомкам своего личного карфагенского имени, но добавившего к родовому имени господина кличку «Афр» (Африканец). Комедиограф Плавт, воспринимающийся как исконно римский автор, - тоже не римлянин, а италиец, равно как и создатель римского эпоса Энний, выходец из южноиталийского города Рудий, потомок мессапских царей. Но создаваемая ими литература была римской литературой, поскольку ее языком была латынь. При этом литературе в собственном смысле предшествовала народная устная традиция, придавшая ей италийскую специфику.
Предшественницей римской комедии была ателлапа, получившая название от кампанского города Ателла, расположенного на полпути между Капуей и Неаполем. Первоначально она исполнялась на языке осков и долгое время фигурировала в Риме иод названием «оскское зрелище». Видимо, проникнув в Рим вскоре после строительства Аппиевой дороги (312 г.) ателлана постепенно вытеснила сценические игры этрусского происхождения. В III—II вв. ателлана была любимым зрелищем римского простонародья. Ее актеры назывались этрусским термином «гистрионы». Об актерах ателлан этого периода ничего не известно.
Ателлана — это одноактная пьеса с постоянными четырьмя масками: Макк, Буккон, Папп, Доссен. Первая из масок, Макк, - глупец, который мог выступать едва ли не во всех ролях. Макка все обманывают, над ним смеются. Часто он сам падает на подмостках, разбивая себе голову, или его бьют, обычно за любовные похождения, для него неизменно оканчивающиеся неудачей. Буккон — человек с большими щеками, надутый дурак и обжора, во многом на-
минающий прихлебателей-параситов новой греческой комедии. ШПП (греч. «папаша») — глупый, жадный и смешной старик. Дос-
еН - злой горбун, шарлатан и всезнайка, карикатура на ученого. С В столкновении масок ателланы жизнь представала зрителям со
семи ее бытовыми подробностями и общественными проблемами, давая им разрядку и выход возмущению. Ателланы изобиловали грубыми шутками, двусмысленностями, но наряду с этим - злободневными политическими намеками. Народность этого зрелища подчеркивалась также тем, что древнейшие ателланы исполнялись не профессионалами-актерами, а любителями. Если профессиональные актеры, третировавшиеся как люди низкого происхождения, не допускались к почетной для граждан воинской службе и не пользовались избирательными правами, то на исполнителей ателлан эти ограничения не распространялись.
Ливии Андроник. В истории Средиземноморья и отдельных его регионов чаще всего народы, более продвинутые в культурном отношении, покоряли племена и народы, стоящие значительно ниже их в общем и культурном развитии. Но в конце III и первой половине II в. менее культурный народ оказался победителем народов более цивилизованных. Со временем контраст в культурном уровне греков и римлян исчезнет. Но вначале римляне были обречены на роль подражателей, и только очень немногие римские писатели и художники могли соперничать с греками — как с современниками, так и с теми, что уже считались классиками. И, конечно, последующий расцвет был немыслим без стадии ученичества. При этом не римляне отправляются в Грецию на учение, а сами учителя, греки или италики, овладевшие греческой культурой, оказываются теми или иными путями в Риме.
Основателя римской литературы Ливия Андроника, грека из Тарента, провели по Риму во время триумфа 272 г. и показали ликующим квиритам вместе «с золотом, пурпуром, знаменами, картинами» и иной тарентинской роскошью. Сам ставший частью зрелища, он должен был три десятилетия спустя организовать для римлян представление невиданного ими типа — впервые поставить греческую комедию (240 г.).
До этого Ливии Андроник был домашним учителем, обучавшим Детей господина греческому языку и литературе. Освоив язык победителей, Ливии стал преподавать юным римлянам и латинский, уже в собственной школе на форуме, вбивая в них латинскую грамматику с помощью ферулы (розги). И сразу же он столкнулся с трудностями. Ученики не усваивали грамматику без текста. И Ливии создал этот текст, переведя на латынь «Одиссею». Кажется, это был первый в истории европейской литературы художественный перевод с языка на язык.
Ливии не стал себя сковывать ни стихотворным размером подлинника, ни точностью передачи образной системы. Ничтоже сумняше-ся, он заменял чуждые римскому уху имена греческих богов сходно звучавшими латинскими. Так, не опасаясь гнева грозной богини судьбы Мойры, перед которой склонялись даже олимпийцы, он обозвал ее Мортой. Мать муз Мнемосина превратилась у него в «Монету» хотя в этом эпитете богини Юноны, имевшем значение «советчица» не было ничего общего с Мнемосиной, за исключением, быть может лишь того, что обладание памятью (Мнемосина — память) необходимо каждому, занимающемуся наставлениями. Слово «муза» было непривычным римлянину III в. до н. э., поэтому он заменил его Ка-меной, нимфой протекавшего возле Рима священного ручья. Начальная строка «Одиссеи» («Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который...») приобрела в латинском переводе Ливия такой вид: «Камена, возвести мне об изворотливом муже». Эпитет «изворотливый» придавал греческому слову особый оттенок, соответствующий представлениям римлян о греке (или «грекуле» — «гре-чишке») с его умением ко всему приспосабливаться и находить выход из любого положения. Приближенная к образу мыслей римлян «Одиссея» в переводе Ливия стала своего рода книгой книг. Этому немало способствовало то обстоятельство, что переводчик отказался от плавного и торжественного гомеровского гекзаметра и передал текст спотыкающимся сатурнийским стихом, используемым римлянами в насмешливых песенках и в эпитафиях. Так великая греческая поэма стала фактом римской литературы и зеркалом римского образа мыслей и представлений о мире.
Следуя по пути развития греческой литературы (от эпоса к драме), Ливии обратился к новому для себя жанру и в короткое время создал девять трагедий («Ахилл», «Эгисф», «Аякс-биченосец», «Андромеда», «Даная», «Троянский конь», «Гермиона», «Терей», «Ино») и три комедии («Маленький меч», «Актер», «Обрезанец»). Судя по этим названиям и нескольким десяткам сохранившихся стихов, Ливии переделывал греческий оригинал, следуя выработанному им при переводе «Одиссеи» методу. При этом он не только создавал тексты, но и сам исполнял и интерпретировал их на подмостках временного римского театра: ему приходилось декламировать, плясать и петь перед публикой в полном одиночестве, и лишь после того как он сорвал голос, ему предоставили мальчика для пения.
Необычайная талантливость Ливия не осталась незамеченной на римском Олимпе. В 207 г., после победы, одержанной римлянами над пришедшим в Италию на подмогу Ганнибалу его , аТОМ Газдрубалом, сенат поручил ему восславить победители в гимне. Он это поручение выполнил, но исполнение гимна
бьгк> передано двадцати семи римским девам. И впервые с того пе.мени, как его в цепях привели в Рим, тарентинец оказался
зрителем и слушателем.
Гней Невий. У Ливия Андроника нашелся талантливый продолжатель _ Yuen Невий, для которого латынь, кажется, была родным языком. Как истинный поэт Невий не ставил своей целью раз-втекать современников. Он обладал собственным видением мира и не разделял жизненной позиции тех, кто стремился к благополучию и склонялся перед сильными. Из уст Невия впервые в римской литературе прозвучала хвала свободе:
Всегда ценил свободу
И ставил я гораздо выше денег.
В годы, когда в Риме безраздельно господствовали и одерживали победы над Ганнибалом Сципионы и Метеллы, Невий написал:
Злым роком посланы Метеллы консулы.
Будто бы кто-то из Метеллов ответил на это стихом: Дадут Метеллы трепку Невию поэту.
Кажется, это обещание было выполнено. Во всяком случае известно, что Невий был взят иод стражу, а после освобождения выслан в африканский город Утику.
Как и Ливии Андроник, Невий пробовал силы в создании трагедий на сюжеты греческой мифологии. Но, не ограничившись этим, он писал трагедии и на темы римской истории. Их герои выступали на подмостках не в греческом гиматии, а в римской претексте (отсюда и одноименное название самого жанра — «претекста»). Одна из претекст была посвящена победе, одержанной римским полководцем Марцеллом над галлами при Клустидии (222 г.). Другая, от которой сохранилось всего четыре стиха, называлась «Ро-мУл, или волк». Не потому ли на нее не имеется ссылок, что она вскрывала повадки основателя Рима, вскормленного волчицей?
Откликаясь на животрепещущие события римской истории, Невий написал сатурнийским стихом поэму «Пуническая война». Известно, что она была посвящена I Пунической войне, но не исключено, что Невий перебрасывал мостик и к современной ему Ганнибаловой войне.
Поэма Невия начиналась с бегства троянского героя Энея ц$ пылающего города. Затем Эней попадал в Карфаген, где правила царица Дидона, а из Карфагена направлялся в Италию — там его внуку Ромулу предстояло основать Рим. Троянская легенда выводила Рим из исторического захолустья и давала предка-основателя, сына самой Венеры, варварскому городу, где почитали каких-то божков. Поэма в полной мере отвечала новой роли Рима, которой он добился в ходе завоевания Италии и войн с Карфагеном.