Истинное предназначение

В XIX веке Рим стал восприниматься как великий город-музей, в котором столетия оставили о себе достойную память. И Ватикан тоже обратился в гигантский музей, обладающий сказочными сокровищами; их собрано там такое обилие, что нужно потратить многие годы, чтобы насладиться ими. Для обыкновенного же туриста Ватикан уже тогда представлял серьезные трудности. Это отметил Ф. Стендаль в своих «Прогулках по Риму»: «Проходя мимо произведений, подписанных знаменитыми именами, мы испугались их количества и бежали из Ватикана: удовольствие, которое он предлагал нам, было слишком серьезным».
В середине Х1Х века Вечный город местами еще выглядел грязным и неухоженным.
Французский путешественник Ипполит Тэн, совершивший поездку в Италию в 1860-х годах, так пишет о Пантеоне:
«Панхеон находится на грязной и пестрой площади, где стоят жалкие фиакры, поджидающие иностранцев. Овощные лавочки выбрасывают свой сор на черную мостовую, и крестьяне группами, в больших гетрах, с бараньей шкурой за плечами, стоят и глазеют по сторонам, неподвижные, с блестящими глазами. Сам злополучный храм вытерпел все, что только может вытерпеть здание; современные постройки прилепились к его спине и бокам, на него поставили две смешные колоколенки, у него похитили его бронзу, чтобы сделать из нее колонны балдахина над алтарем св. Петра. С давних пор лачуги, втиснутые между колонн, загромоздили его портик. Земля так завалила его снаружи, что при входе вместо того, чтобы подыматься, спускаешься вниз. Теперь, после всех испытаний, в своих почернелых тонах, со своими трещинами и повреждениями, с полустертой надписью на архитраве, он имеет вид калеки или больного. Вопреки всему этому вход величаво пышен: восемь огромных коринфских колонн портика, массивные внушительные пилястры, бронзовые двери гласят о величии завоевателей и владык.
Наш Парижский Пантеон в сравнении с этим кажется скромным... Четверть часа спустя приучаешься не замечать повреждений и плесени, отделяешь храм от окружающей его обветшалой современности и тогда представляешь себе ясное, сверкающее здание в свежести его мрамора, в рыжем блеске его бронзовой крыши, бронзовых балок, бронзовых барельефов, украшавших его фронтон...
Входишь в храм под высокий купол, который развертывается в полном смысле как внутреннее небо; свет падает великолепно — громадной волной, сквозь единственное отверстие вверху, и подле этого живого сияния холодные тени и прозрачная пыль тихо стелятся вдоль изгиба стены. Кругом ниши для алтарей древних богов, каждая меж двух колонн, выстроились вкруг по стене. Громадность круглого зала умаляет их еще более; эти боги живут под покровом и величием римского народа — единственного божества, которое еще существует в покоренном мире. Таково впечатление, которое оставляет эта архитектура... Она свидетельствует о зрелой цивилизации, о продуманном искусстве, о рассчитанной мысли. Она стремится к грандиозному, хочет возбуждать удивление и восхищение; она составляет часть системы управления и как бы дополняет собою зрелище, она представляет праздничную декорацию, и это — праздник Римской империи».
И. Тэн хорошо почувствовал и отметил главное художественное качество римской архитектуры — ее противостояние времени, ее вечность; вкусы могут меняться, но Вечный город навсегда сохранит свою притягательную силу.
Грандиозные дворцы римской знати в XIX веке также выглядели торжественными памятниками величия былого, о чем тоже прекрасно написал И. Тэн:
«Обществу привилегированных и праздных людей прошлых веков мы обязаны великими творениями искусства, ради которых теперь ездят в Рим. При отсутствии всех других интересов эти люди занимались коллекционированием и архитектурой. Удовольствие строить, вкусы антиквария и знатока суть единственные, которые остаются у вельможи, утомленного церемониями, в стране, где охота и бурные телесные упражнения уже не в моде, где политика воспрещена, где нет вовсе общественного духа и гуманитарных идей, где великая литература угасла, оставив взамен себя грубое невежество и ничтожные стишки.
Следы этой странной жизни встречаются на каждом шагу в ста или ста пятидесяти дворцах, наполняющих Рим. Вы видите необъятные дворы, стены высокие, как в тюрьме, монументальные фасады. Во дворе никого; это — пустыня. Иногда при входе дюжина бездельников, сидя на мостовой, делают вид, что вырывают траву. Подумаешь, что дворец покинут. Иногда это так и есть: разорившийся хозяин живет на четвертом этаже и пытается сдать внаймы хоть какую-нибудь часть всего остального. Но эти здания слишком велики, слишком непропорциональны современной жизни: из них можно сделать только музей или министерство. Вы звоните и видите медленно приближающегося швейцара или какого-нибудь лакея с выцветшим лицом; все эти люди имеют вид меланхолических птиц из зоологического сада, в золоте, цветных уборах и султанах, — пестрых и печальных, но сидящих на приличном насесте. Часто не приходит никто, хотя вы пришли в указанный день и час: это потому, что custode (привратник) исполняет какое-нибудь поручение княгини. А путешественник проклинает страну, где все живет иностранцами и где никто не соблюдает аккуратности. Вы поднимаетесь по нескольким лестницам удивительной ширины и высоты, — и вот вы в анфиладе комнат, еще более широких и высоких. Вы идете и идете без конца. Вы шагаете добрых пять минут, прежде чем дойдете до столовой. В ней можно было бы разместить четыре полка с саперами и оркестром. Австрийское посольство теряется во дворце Венеции, как гнездо крыс на старой мельнице. — Представьте себе, что вы делаете визит. Пусть во дворце живет целая семья, — он все-таки кажется пустым. Замечаешь немногих слуг в передней; потом начинается пустыня, пять или шесть огромных салонов, наполненных рассохшейся мебелью... Наконец появляются человеческие фигуры: один или два камердинера. Об вас докладывают, и вы видите перед собой совсем простого человека, в сюртуке, в современном кресле, в комнате меньше остальных и устроенной почти совсем как нужно для того, чтобы быть удобной и теплой. Если есть на свете печальное и несогласное с современным бытом жилище, то это — жилище человека, который сейчас перед вами... В этих дворцах нужно держать шестьдесят лакеев в галунах и восемьдесят человек свиты на жалованье: это естественная меблировка подобных зал. Эти дворцы требуют возвращения сотни лошадей и двадцати карет, как было у их прежних хозяев. Нужно вернуть сюда. также всю посуду, ковры и миллион чистыми деньгами, как это было при папах XVII столетия, — для того, чтобы снова вызолотить и обновить убранство дома. Сами картины, все эти громадные тела в движении, вся эта гордая нагота, красующаяся по стенам, — теперь не более как памятник угасшей жизни, слишком чувственной, слишком телесной для нашего времени. Римская аристократия похожа на ящерицу, лежащую в панцире допотопного крокодила, ее прадеда. Крокодил был красив, но он мертв».

Кардинал-террорист.

Самым активным из сыновей папы оказался Чезаре (1475—1507); молва обвиняла его в убийстве брата Хуана. Отец предназначил его к духовной карьере и сделал кардиналом Валенсии. Однако в 1498 году молодой прелат на тайном заседании консистории «доложил, что с наступлением соответствующего возраста чувствует в душе склонность к светскому званию».
Избавившись от духовного сана, он женился на Шарлотте д'Альбрэ и сделался герцогом Валантинуа (Нижнее Дофинэ во Франции, главный город — Валанс). Вместе с французским королем Людовиком XII бывший кардинал приступил к завоеванию Романьи; захватив несколько городов, он получил от отца титул знаменосца римской церкви и сделался командующим папскими войсками.
Чезаре, отличавшийся столь же беспредельной порочностью, как и его отец, практиковал самый откровенный террор. Венецианский посол Паоло Капелло писал в одном из своих донесений из Рима: «В городе находят ежедневно от четырех до пяти человек убитых ночью, преимущественно епископов и прочих прелатов, так что весь Рим в страхе и каждый ждет очереди пасть от руки герцога Чезаре». Многих своих врагов папа и его энергичный сын перетравили ядами.
На словах Чезаре заботился о благосостоянии церкви и спокойствии Рима; но в действительности он, вероятнее всего, стремился ликвидировать Церковное государство после смерти своего отца и сделаться светским властителем его территории; возможно также, что он имел более обширные планы, а именно объединить Италию и стать ее королем.
Может быть, поэтому знаменитый флорентиец Никколо Макьявелли испытывал некоторые симпатии к Чезаре Борджа, ибо хорошо понимал, какои вред приносит стране ее политическая раздробленность. В одном из своих сочинений Макьнвелли иишет: «Никакая страна никогда не может быть единой и счастливой, если она не составляет единое государство или не повинуется одному государю, как Франция или Испания, и причиною того, что Италия находится в ином положении, что она, и не единое государство и не управляется единым государем, — исключительно церковь. Ибо, получив светскую власть и обладая ею, она не сделалась настолько мощной и не обнаружила таких достоинств, чтобы оказаться в силах овладеть остальной Италией и господствовать над нею. А с другой стороны, она не сделалась настолько слабою, чтобы, когда перед нею вставала опасность потерять светскую власть, она не смогла призвать могущественного покровителя для защиты против того, кто в Италии сделался чересчур сильным».