Публичные чтения

Публичные чтения, которые стал устраивать при Августе Азиний Поллион, вошли в моду во второй половине первого века. Во времена Стация были особые преподаватели, так сказать, официально обучавшие этому искусству. Здесь на все существовали правила: например, насчет манеры лектора держать себя, а также поведения аудитории; первому внушали побольше скромности, второй — побольше снисходительности. Теперь уже не говорили, как во времена Горация, что «нечего бояться заметить в произведении друга незначительные ошибки под предлогом нежелания огорчать его из-за пустяков», теперь говорили наоборот: не оскорбляй человека и не делай себе из него врага из-за литературных мелочей, когда ты пришел дружески предоставить в его распоряжение свои уши. Будь у тебя больше заслуг или меньше, или столько же, сколько у него, — в любом случае хвали, хвали неизменно как низшего по положению, так и высшего и равного». Вот правила для аудитории. Что касается лектора, то ему предписывалось при входе в зал притвориться несколько смущенным, слегка покраснеть, чтобы расположить к себе аудиторию, и подымать робкие взоры к небу, чтобы намекнуть, откуда явилось у него вдохновение; это было невинное шарлатанство, происходившее скорее из скромности, чем из гордости, и основанное на большей уверенности в своей аудитории, чем в самом себе. После этих первых заигрываний с публикой лектор усаживается; в кратком импровизированном введении он говорил несколько слов о своем плане, поручал себя и свое произведение благосклонности собравшихся или же старался расположить их к себе какими-нибудь иными средствами, в зависимости от разных посторонних обстоятельств. Например, если случайно в тот самый день, когда должно было произойти чтение, к лектору внезапно явились с просьбой выступить утром по какому-нибудь делу в суде, он мог умолять свою аудиторию подумать, что «он был бы в отчаянии, если бы приписали его равнодушию к литературе происшедшее в этот день несколько профанирующее смешение поэзии с делами, но его правило отдавать предпочтение делам перед удовольствиями, интересам своих друзей перед своими собственными». И аудитория аплодировала.

Принеся эти извинения мягким и скромным тоном, лектор разворачивал свою рукопись и читал или все свое произведение, или избранные отрывки, смотря по степени терпения и доброго расположения, которыми он располагал в своей аудитории. Богатый поэт собирал своих друзей в столовой и усаживал их на стульях перед обеденным ложем, очевидно, для того, чтобы в случае необходимости можно было легко перейти от стула к ложу. Приняв эту деликатную предосторожность, можно было надолго обеспечить себе внимание аудитории; и поэт, позаботившийся хорошенько усадить своих судей, мог больше не щадить их. Другие читали в обширном зале, собственном или наемном; слушатели сидели на скамьях, но так как здесь выход был свободный, то многие вставали раньше окончания чтения, устав сидеть на твердых скамейках.

Существовали особые правила относительно произношения, жестов, выговора, правила, которые лектор должен был соблюдать, чтобы нравиться. Вообще рекомендовался преимущественно голос мягкий, ласкающий, а не порывистые вскрикивания; жесты умеренные и редкие, а не размахивание всей рукой. Остроты подчеркивались более живым и проникающим в душу тоном. Произношение имело такое большое влияние на успех чтения, что поэт с недостаточным дыханием или неприятным выговором заставлял читать свои стихи вольноотпущенника, специально обученного этому искусству. Сам он, усевшись поближе к кафедре, устремив взор на своего заместителя, направлял его чтение рукой, глазами и, в случае надобности, даже задавал ему тон шепотом, как это делает суфлер во время пения. Тот, кто сам читал свое произведение, должен был принимать предосторожности совсем другого рода. Ему приходилось не только напрягать слух, чтобы уловить все, что говорится в аудитории, но также исподтишка бросать вокруг себя взгляды, чтобы угадывать по выражению лиц, глаз, по жестам, по вдруг пронесшемуся топоту или наступившему молчанию, каково было истинное чувство каждого, что было искренним мнением, а что просто вежливостью.

Приличие требовало, чтобы, прочитав более или менее длинный отрывок, лектор заставлял просить себя продолжать, объявляя, что он намерен окончить чтение. «Я кончу, мои друзья, — говорил он, — если вы позволите». «Продолжать — значило бы злоупотребить вашей дружбой» — прибавлял он, робко разворачивая внушительный остаток своей рукописи. - «Продолжайте, продолжайте! - кричали ему, - мы предоставим в ваше распоряжение завтрашний и даже послезавтрашний день, если это нужно!» — И все это было заранее условленной комедией; все это значилось в кодексе хороших манер, обязательных для лектора и его аудитории. Существовало несколько способов аплодировать: каждый выбирал себе тот способ, который более всего соответствовал его характеру и его усердию. Один кричал: «Хорошо, очень хорошо, восхитительно!» Другой хлопал в ладоши, рискуя набить себе мозоли; третий порывался вскочить с места и стучал ногами об пол; четвертый размахивал своей тогой и вообще выражал видимыми знаками свое волнение. Это были четыре самых используемых способа выражать свой восторг. История, к сожалению, не отметила тех специальных приемов, которыми пользовались люди более преданные или более живого темперамента, желавшие, чтобы их заметил поэт-богач, или надеявшиеся получить на следующий день обратно то же самое, когда слушатель поменяется ролями с лектором...

С конца первого века публичные чтения стали приходить в упадок: присутствие на таком чтении перестало быть обязанностью друга и клиента, оно превратилось в тяжелую повинность; и каждый отлынивал от этой повинности, как умел, а если это ему не удавалось, исполнял ее кое-как.

Напрасно император вмешался, высказавшись в пользу чтений и чтецов: всемогущий император оказался бессилен заставить людей скучать. Эта повинность оказалась слишком тяжелой, и все стремились избегать ее. Ювенал уверяет, что никакая пустыня не может быть более несносной, чем Рим в сезон чтений. Траян удостаивал своим присутствием чтения Плиния и оказывал ему всевозможные знаки дружеского расположения: когда Плиний слишком повышал голос, Траян посылал к его кафедре вольноотпущенника, который дергал его за кончик тоги, чтобы напомнить ему, что он человек и грудь у него нежная; и Плиний тотчас же понижал голос. Но все это ни к чему не вело: всемогущество императора не могло преодолеть общего отвращения, и именно Плиний первый начинает жаловаться на упадок чтений.

Молчание аудитории теперь уже не такое, какое бывало раньше. Тогда это молчание было глубокое, жадное, более лестное, чем крики восторга, более приятное для уха, чем взрыв аплодисментов, так как в последнем случае не отличишь тех, кто восторгается, от тех, кто громко зевает. Нет, теперь это молчание было угрюмым и холодным; можно подумать, что собрались глухонемые: ни жеста, ни движения губами, ни взгляда, даже больше чем за целый час чтения никто из них ни разу не поднимется хотя бы для того, чтобы расправить свои члены. Слушатели кажутся окаменелыми.

И все-таки эти скучающие люди по крайнее мере вежливы. Что же сказать о тех, которые вместо того, чтобы примириться со своей участью, протестуют и во время овации производят невообразимый шум? Они так часто кричат лектору: «Продолжайте!», что он вынужден прекратить чтение; они пользуются малейшим шумом, лаем собаки на улице, жужжанием мухи, доносящимися до их слуха ударами молотка какого-нибудь рабочего, треском стула — всем этим они пользуются, чтобы разразиться хохотом и долго перешептываться между собой.

В эту эпоху было придумано множество способов оказывать услугу своим литературным друзьям с наименьшим беспокойством для себя. Некоторые посылали на чтения вместо себя своих вольноотпущенников, как на похороны они посылали свои носилки; но вольноотпущенник в отсутствие своего господина плохой слушатель: он приходит поздно и уходит рано, исполняет долг своего господина, некстати аплодируя, и стремится поскорее убежать в таверну, где он отводит душу вместе с другими вольноотпущенниками, отправленными с той же целью. Те, которые остаются, ничего не понимают, — другими словами, они слишком мало аплодируют или, что еще хуже, ведут себя шумно. Если это греки, то можно только пожалеть поэта. Многие из этих вольноотпущенников превосходно владеют мимикой: в самых эффектных местах, когда поэт делает порывистый жест и голос его начинает мощно звучать, один из слушателей передразнивает его, открывая рот и жестикулируя, — и вот вся аудитория покатывается со смеха. Слуга, стоящий около кафедры, докладывает поэту, что смеются от удовольствия, и поэт продолжает.

Те, у кого нет вольноотпущенников, прибегают к более простому средству. В часы чтения, они отправляются на ближайшую к месту чтения площадь и время от времени посылают раба узнать, как далеко подвинулся лектор. К концу чтения они медленно появляются один за другим, а в случае, если окажется, что раб плохо осведомился и поэту еще далеко до конца, они снова пробираются к выходу, одни тайком, стараясь пригнуться пониже, другие же с поднятой головой и громко стуча ногами.

Выдумка эта пошла в ход, и как всегда бывает, ее усовершенствовали. Конечно, дышать чистым воздухом на площади не так скучно, как зевать на чтении, но все-таки скучно; к тому же на дворе может быть или слишком жарко, или слишком холодно; благоразумные люди позаботились и об этом. Они стали устраиваться в закрытом помещении — в банях или в зале для игры в мяч. Отсюда они и посылали своего раба на разведку. Особенно было удобно, когда чтение происходило у Капитона. Почти рядом с его великолепным домом был зал для игры в мяч. В то время как преданные Капитону люди отправлялись на чтения, менее пылкие его друзья предавались игре. Вот они в первый раз отправляют раба. «Поэт уже вошел?» — «Нет еще». Начинают партию. Через некоторое время раба по возвращении спрашивают: «Много ли успел прочитать лектор?» — «Он еще не взошел на кафедру; друзья осыпают его похвалами за произведение, которое он собирается читать». Игра продолжается. Проходит час. Раб снова отправляется и просовывает голову в полуоткрытую дверь. «Что он читает?»— «Мимиямб». — «Ладно!» Дело в том, что очень важно знать, какого рода вещь читается; если это мимиямб, то в распоряжении игроков еще по крайней мере два часа. Раб уходит в последний раз. «Что, он заканчивает?» — «Он очень быстро читал чрезвычайно оживленный диалог: дело пахнет развязкой. Слушатели, по-видимому, оживились, как будто собираются очистить зал. Скамьи потрескивают, по аудитории пронесся шум, который можно было бы выразить словом: наконец-то!» - Тогда игроки оставляют свои мраморные ванны; рабы не спеша вытирают их, и вот они входят наконец в залу к самому окончанию чтения с видом людей, которые в отчаянии, что в ^пригласительной записке, по ошибке, указан один час вместо другого.

(Низар. Латинские поэты период упадка.)