Скворцы над Римом

Все дороги ведут в Рим. Это знает каждый. Но если повезет проделать заветный путь, вдруг понимаешь, что из Рима ведут они в Вековечностъ

Асар Эппель

Рим и мир. Палиндром этот словно бы существовал в нашей речи заранее и задолго до нас. Латынь по схожему поводу тоже пользуется игрой слов: urbi et orbi - «городу и миру». Сочтем такое случайностью? Мистической связкой смыслов? Расхожим заклинанием? В России перевертень этот всегда воспринимался всерьез, ибо складно сказано о городе не только имперском и вечном, но еще и семихолмном. Всякий уважающий себя город, вздумавший прослыть вечным и державным, непременно должен быть семихолмным. Москва, конечно, тоже. Между тем, только в Риме у холмов этих семи, словно у подвешенных к поднебесью колоколов, уже сами названия - праздничный трезвон. Авен-тин-н-н! Пала-тин-н-н! Эсквилин-н-н! Ви-ми-нал! Кви-ри-на-а-а-л-л-л... - чем не благовест? Отчего же баснословный город, по мысли Иосифа Бродского находящийся «в центре мирозданья и циферблата», для невечных нас вечен? Неужто из-за того, что живопись по-прежнему висит на тех же самых местах, какие указывает столетний путеводитель? Или же из-за гостиницы, в которой останавливался в XVI веке Торквато Тассо, а она все еще до сих пор гостиница? А может, причина наших ощущений — акант, расцветший на развалинах, плебей пустыря по кличке «медвежья лапа», листья коего эллинский архитектор Каллимах навечно поместил в капитель коринфской колонны? Тот, что перед нами, вообще процвел рядом со своим мраморным подобием - обломком Каллимаховой капители и, будучи по сути лопухом развалин, спешит противопоставить аристократизму обломка белые, чуть красноватые или желтоватые свои цветы, а мраморный обломок тоже белый и тоже желтоватый, и на нем замерла зелено-коричневая крапчатая ящерица. Она посидит-посидит и стремглав исчезнет к той гоголевской поре, когда «...везде устанавливал свой темный образ вечер, над развалинами огнистыми фонтанами подымались светящиеся мухи, и неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола, ударялось без толку в очи».

Обычно руины - всего лишь развалины, и только античный мир оставил их нам как эстетическую самоценность. Опять Гоголь: «Самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть со-единенья их с вечноцвету-щей природой - все существует для того, чтобы будить мир, чтобы жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни... блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизей-скою ночью при луне... невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, -чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком...» Касательно воздуха в одном письме даже уточняется: «Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри». А мы с вами (и остальной мир тоже) «из среды хладной жизни» давно приникли по примеру легендарных основателей города к сосцам Капитолийской волчицы, хотя сама волчица — изваяние скорей этрусское, а Ро-мул и Рем самочинно приделаны к ней Гульель-мо делла Портой всего четыреста лет назад. Но это - мы с вами, не знавшие в историческом детстве ни акантов, ни капителей, мы, оставившие после себя в лучшем случае вполне рукотворное сельбище - район EUR, муссолиниевскую фантазию духовного ранжира, и не могут разогнать здешнюю скуку ни архитектурная дерзость «Гриба», ни стадион Нерви, ни рафинадный кубик местного «колизея», зато как всегда безупречны пинии - единственные в мире деревья, сочетающие в себе горизонталь и вертикаль.

А Николай Васильевич Гоголь, тот опять про свое: «И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! как забилось его сердце!.. Вот предстали перед ним опять все домы, которые они знал наизусть: Palazzo Ruspoli с своим огромным кафе, Piazza Colonna, Palazzo Sciarra, Palazzo Doria, наконец поворотил он в переулки, так бранимые иностранцами... где изредка только попадалась лавка брадобрея с нарисованными лилиями над дверьми...»

На улочках и улицах этих история не просто представима, но ощутима и реальна. В той вон таверне, кажется, все еще уваривают для Императора коровьи щеки, вымоченные в известковой воде особого источника. Все еще взбираются по внутрикупольной лесенке на макушку строящегося Святого Петра ослики, навьюченные комками свинца и кирпичом. Микеланджело, только что поколотивший подрядчика за то, что лентяй не штукатурит на века, сам доглядывает за работами, а заодно сочиняет сонеты Виттории Колонне. За Тибром, но на своем наречии, потомок строивших Колизей иудейских рабов Иммануил Римский слагает сонеты тоже. Тихо договариваются в темнице о будущем человечества апостолы Петр и Павел. Как водится, на вилле Зинаиды Волконской множество гостей, и вообще русских в Риме несчетно: и Тургеневы, и Герцен Александр Иванович, и Вяземский, и Жуковский, и - мимоездом - сам Достоевский, наверняка угадавший, что и здесь будут свои бесы.

Все еще захаживает в Ватикан, хотя давно умер, поэт Вячеслав Иванов; все еще пишет эскизы Александр Иванов; наводит мистические мосты с католицизмом Владимир Соловьев, а увлеченный военный человек Павел Муратов сочиняет драгоценную книжку «Образы Италии». И ничто не исчезает... Ничто не исчезает? Так уж! А то, что разворочено потрудившимися не хуже гуннов гениями Ренессанса, для удобства добывавшими мрамор прямо в Колизее? А тот же Микеланджело, прорубивший окна в Пантеоне? А мордатый мегаломан Муссолини, проложивший проспект через римский Форум?.. И все-таки все остается. Пусть в виде своего отсутствия или кругов на воде, пусть следом ящерицы на камне... Скажем, римский диалект - романеско. Мой друг говорил мне, что бабушка его вполне обходилась римской речью, да и сам он еще кое-что понимает, да и на улице нет-нет кто-нибудь обронит словцо, и хотя не пишет больше на веселом наречии неприличных своих сонетов приятель Гоголя поэт Белли и нынче, условно говоря, in bocca romana сплошь lingua toscana, но несметные количества перелетных скворцов в кронах EURcKoro парка уж точно гомонят на романеско, обсуждая, куда и как лететь дальше...

Скворцы над Римом! Такого нигде не увидишь. В спокойный весенний или осенний день, едва тишина оборвется резким звуком или выхлопом мотоцикла, на коем потомок цезарей промчался в свой магазин, где обувает дам, взирая при этом на них замшевыми глазами, так вот - достаточно любого внезапного звука, и с только что мерно щебетавших и гомонивших деревьев срываются миллионы птиц и собираются в поднебесье огромными шарами - подобиями японского фейерверка, правда, тут шары черные и выглядят фейерверочным негативом. И шаров этих - бессчетно. И в каждом согласным движением коловращают-ся тысячи скворцов. И «на блистающем, - по словам Николая Васильевича, - серебряном небе» шары эти то возникают, то исчезают, а все потому, что, когда стая закладывает вираж и ложится на крыло, она для нашего глаза растаивает, но мгновень' спустя вспыхивает четкой чернеющей сферой, и шаров - не сосчитать, и одни чернее, потому что ближе, другие серее и бледнее или по-ому, что дальше, или потому, что легли на крыло, и как бы высоко ни поглядеть, всюду медленное воздухоплавание уже почти неразличимых птичьих сфероидов, и совсем уже угадываемых, и, возможно, уже только померещившихся.

И если небеса зеркальны земле, то так же бессчетны вглубь слои римских тысячелетий. В феллиниевском «Риме» копающий метро инженер сетует, что, сколько ни рой, до простой земли не докопаешься, а в музее на Капитолийском холме бесконечный пирог веков вовсе ошеломляет. Вот вроде бы наидревнейшие погребения - бурые пластиночки бывших костей в абрисе угадываемого скелета и внутри некая горстка серых чешуек, словно самая далекая птичья стайка... А это - неродившийся римлянин в материнском чреве. Успей дитя появиться на свет, его бы наверняка выкормила волчица...

Моему коллеге Андрею Сергееву Ахматова сказала: «В Риме всего слишком много. Человек этого построить не мог. А если не человек - то кто?..» Вот именно - кто. Как составился невероятный замысел Колизея? Как чертили бессчетные чертежи? Как в них разбирались?.. И кто вообще тот, кто этого построить не мог ? Как трактовали его наши соотечественники, пусть не тайновидец Владимир Соловьев, но приверженный типажу Гоголь? «...Это особенное выражение римского населения... этот живой, неторопящийся народ, расхаживающий по улицам без тягостного выражения в лицах... в котором живет чувство собственного достоинства: здесь он 11 ро-polo, а не чернь, и носит в своей природе прямые начала времен первоначальных квиритов».

Но кто тогда малюет делирические граффити, а на вагонах метро живого места не оставляет? Кто поганит вечные стены серпами и молотами или свастиками? Кто возглашает несмываемые «evviva» всякому шуту и пустомеле? Откуда эти политические крайности? Недавно, когда после выборов Италия вдруг встала с «левой» ноги, я догадался: сапог, даже Апеннинский, все-таки сапог. То есть - всегда или только левый, или правый. К тому же вокруг благоухают лавры и лимоны, и правильней всего вкусить от пасты и вина. Это - священнодействие. Это римлянин причащается своей вечности... А Тирренское море почему-то не пахнет ничем, даже морем. И цвета оно зеленоватого оттого, что впадает в него оливковый Тибр, куда из столь полюбившегося Бродскому фонтана на пьяцца Матеи притекает оливковое же мешкотное время: «На площади один из самых очаровательных фонтанов в мире: молодые люди с черепахами, Fontana delle Tartarughe - то, от чего становишься физически счастливым». Я тоже был физически счастлив, оказавшись возле.

Юноши, в полуобороте сидящие по ободку нижней чаши, одной рукой зачем-то подсаживают или понуждают («через плечо слагая черепах», как сказал Вячеслав Иванов) медлительных черепах вечности переваливаться через бортик верхней чаши, чтобы не мешали торопиться жить, а черепахи переваливаться не спешат, а юноши их подталкивают, но так как черепахи, чтобы не быть унесенными оливковым Тибром в зеленое Тирренское море, все никак не перевалятся, - юноши, торопя время и торопясь жить, уносятся на бешеных мотоциклах вспугивать скворцов, малевать граффити и на каждой скамейке усаживать верхом на свои джинсовые бедра джинсовых подруг... И так было и будет, ибо вскормленных волчицей, их в случае чего непременно спасут гуси и упасут апостолы...

Таковы они - наши римские элегии. Сперва складывал их германец Иоганн Вольфганг, потом наш человек - Иосиф. Он, как и Гоголь, нет-нет в этом тексте появляется, ибо в Риме бывал и вместе с нами быть в нем продолжает, и говорит и думает о великом городе так, как хотели бы мы тоже, но у нас, как у него, увы, не получится –